Идея пресуществления была и остается в современном православном
богословии одной из самых дискуссионных. Согласно этой идее, суть
евхаристического изменения заключается в субстанциональном превращении,
то есть субстанция (сущность) хлеба превращается в субстанцию (сущность) Тела Христова, а субстанция (сущность) вина в субстанцию (сущность)
Христовой Крови. При этом акциденции хлеба и вина или их вторичные,
несущественные свойства, то есть вкус, цвет, запах, химический состав, а
также все пространственные характеристики, остаются чудесным образом
неизменными.
Сейчас нет уже нужды доказывать, что в своем законченном виде такое
объяснение восходит к римско-католическому учению о транссубстанциации,
которое было выработано в процессе многовековых западных споров,
начавшихся в середине IX века. В рамках этих же споров были окончательно
сформированы и две другие евхаристические концепции – лютеранская и
реформатская. (Конечно,
нужно учитывать, что такое деление не лишено малой доли условности, ибо
внутри каждой из трех этих концепций имели место и отдельные
разночтения.)
В деталях учение о транссубстанциации было разработано Фомой Аквинским. В своей «Сумме теологии» он писал: «Нет
никакого иного способа, через который Тело Христово могло бы появиться в
таинстве, кроме превращения хлеба в Тело. Итак, если что-то произошло
через превращение, это уже не то, чем оно было до этого.
Действительность Тела Христова в таинстве требует, чтобы вещества хлеба
уже не было после освящения»[1].
Для объяснения того очевидного факта, что хлеб и вино сохраняют свои
естественные свойства, Фома Аквинский развил специальную философскую
теорию, основанную на аристотелевском различении категорий «субстанция» и «акциденции». В интерпретации Аквината, субстанция – то, что конституирует вещь, делает ее тем, что
она есть в действительности, то есть это некое онтологическое ядро или
бытийная основа каждого рода предметов; акциденции же – это вторичные,
несущественные свойства, то, что принадлежит субстанции и воспринимается
нашими чувствами: цвет, вкус, запах, размер, вес, форма и т. п.
Субстанция есть существующее само по себе (ens per se), акциденция – то, что может существовать только в чем-то другом (ens in alio).
Основываясь на этом различении, Фома стал учить, что в Евхаристии
субстанции хлеба и вина превращаются соответственно в субстанции Тела и
Крови Христовых, то есть происходит транссубстанциация, изменение одной
субстанции в другую. Но при этом вторичные несущественные свойства –
акциденции – сохраняются. Нашим органам чувств Тело и Кровь по-прежнему
кажутся хлебом и вином: вкус, запах, вес, цвет и т. д. – все это
остается неизменным.
Для чего это нужно? Для того, отвечает Фома, что «нет у людей в обычае есть человеческую плоть и пить человеческую кровь». И, кроме того, «вкушая Тело и Кровь нашего Господа в их невидимом присутствии, мы увеличиваем заслуги нашей веры»[2].
При этом, Аквинат подчеркивал, что под видом хлеба и вина присутствуют
не просто Тело и Кровь Господни в их отдельности, но Сам всецелый
Христос (totus Christi) с душой и Божеством, весь в каждой мельчайшей частице освященной гостии[3] ( «гостией» в латинской традиции называется евхаристический хлеб; лат. hostia – жертва).
Окончательно учение о транссубстанциации было догматизировано в католицизме Тридентским собором (1545-1563 гг.). Евхаристическая доктрина Католической Церкви была на нем изложена в ставших с тех пор устойчивыми формулировках: «Весь Христос присутствует под видом хлеба и в каждой мельчайшей частичке этого вида, весь – под видом вина и в каждой его части»[4]; «через
освящение хлеба и вина совершается изменение всей субстанции хлеба в
субстанцию Тела Христа Господа нашего и всей субстанции вина – в
субстанцию Его Крови; это изменение Католическая Церковь справедливо и
точно назвала пресуществлением»[5].
Наряду с вопросом о католическом происхождении учения о пресуществлении,
столь же очевидным следует признать и тот факт, что на православном
Востоке это учение появилось в результате прямых заимствований. Первым
из православных богословов термин «пресуществление» (греч. metausiosis) в евхаристическом контексте употребил свт. Геннадий Схоларий (XV
в.), который был не просто знатоком учения Фомы Аквинского, но и
восторженным почитателем его философского гения. Влияние в данном случае
не ограничилась одной лишь терминологией. Св. Геннадий заимствует у
Фомы Аквинского еще и мнение об исчезновении сущности хлеба и вина,
мнение, которое прежде никто из святых отцов не высказывал[6]. (Сразу оговоримся, что те цитаты, которые на этот счет обычно приводятся, могут быть интерпретированы самым различным образом.)
Прямых последователей у свт. Геннадия Схолария, предпринявшего попытку
синтезировать учение поздневизантийских исихастов с томизмом, в то время
не оказалось. Идея «пресуществления»
никем не использовалась на православном Востоке в течение еще ста
пятидесяти лет. Она вновь появляется здесь только в самом конце XVI в. в
работах только отдельных греческих богословов, получивших образование в
западных университетах. Наконец, в середине XVII в., когда в борьбе с
криптокальвинизмом патриарха Кирилла Лукариса, фактически отрицавшего
реальность Тела Христова в Евхаристии, православные полемисты взяли на
вооружение научно-богословское оружие католической контрреформации,
концепция пресуществления была использована в качестве альтернативы
протестантскому символизму. В результате учение о пресуществлении было
включено в Исповедание православной веры, авторство которого
приписывается митр. Петру Могиле, и в Исповедание Иерусалимского
патриарха Досифея, которое известно под названием «Послание восточных патриархов», а затем перекочевало в русские и греческие
курсы догматического богословия.
Еще раз повторим, что и католическое происхождение концепции
пресуществления, и появление ее на православном Востоке как результат
непосредственных католических же влияний – это факты, которые не
отрицаются теперь даже самими приверженцами данной концепции. Открытым
остается только вопрос о соответствии этого томистского по своей сути
учения Преданию Церкви.
Сторонники концепции пресуществления вынуждены признать, что в этом
пункте православная и католическая евхаристология практически совпадают,
и Фома Аквинский не был новатором, а только четко сформулировал веру
неразделенной Церкви первого тысячелетия. Поэтому всякая критика
пресуществления, всякая попытка его переоценки рассматривается ими как
прямое отвержение общецерковного учения и обычно стилизуется либо под
лютеранскую импанацию, либо под реформатский символизм (будто другой альтернативы не может быть).
Однако важно иметь ввиду, что концепция пресуществления отвергалась и
отвергается, как не соответствующая или не вполне соответствующая
Преданию Церкви, целым рядом православных богословов, причем, самых
различных направлений и школ. Это и направление, восходящее к А. С.
Хомякову и представленное такими именами, как митр. Антоний (Храповицкий), иером. Тарасий (Курганский), протоиерей Сергий Остроумов, а также причисленные к сонму новомучеников епископ Андрей (Ухтомский)
и М. А. Новоселов. Это и ряд дореволюционных богословов либеральной
направленности, например, прот. Павел Светлов. Это и почти весь спектр
парижской ветви русского богословия: прот. Сергий Булгаков, прот.
Василий Зеньковский, архим. Киприан (Керн),
прот. Александр Шмеман, прот. Иоанн Мейендорф, Павел Евдокимов, прот.
Борис Бобринский и примыкающий к ним прот. Фома Хопко. Это и один из
крупнейших богословов РПЦЗ архиеп. Феофан (Быстров). Это и наши отечественные богословы прот. Ливерий Воронов и Н. Д. Успенский. Это и архиеп. Василий (Кривошеин). Это и обращенные из инославия еп. Каллист (Уэр),
Джон Эриксон и Оливье Клеман. Это и греческие богословы митр. Иоанн
Зизиулас и Х. Янарас. По ряду косвенных свидетельств к числу
неразделяющих концепцию пресуществления можно отнести и сшмч. Илариона (Троицкого),
и прот. Георгия Флоровского, и В. Н. Лосского, и митр. Антония
Сурожского, и прот. Думитру Станилоэ, и П. Нелласа, и преп. Иустина (Поповича)
и еще многих и многих других. Как справедливо заметил Карл Фельми,
сегодня только очень немногие из православных богословов еще принимают
термин «пресуществление» и связанные с ним схоластические ассоциации.
Можно, конечно, по разному относится к каждому из перечисленных
богословов в частности, однако это их единодушие в отвержении или, по
крайней мере, в игнорировании концепции пресуществления не может быть
оставлено без внимания. Нам остается или согласиться, что
евхаристологические формулы и положения, восходящие к Фоме Аквинскому и
получившие свой законченный вид в посттридентском контрреформационном
богословии, а затем в XVII-XIX вв. в силу исторических обстоятельств
проникшие и в православное богословие, не имеют в Церкви догматического
статуса, или же в противном случае признать, что почти все православные
богословы XX в. едва ли не еретики. По нашему мнению, первый вариант
все-таки предпочтительнее.
Интересно, что критическое переосмысление томистской евхаристологии
происходит и в католическом богословии. По мнению Буйе, начиная с XIII
века, «Евхаристия
на Западе оказалась погребенной под нетрадиционными формулами и
объяснениями». В более сдержанных формулировках высказывается Михаэль
Кунцлер. Он отмечает, что для святоотеческого богословия в вопросе о
присутствии Христа в Евхаристии характерным было представление о
реальном символе (в данном контексте термин «символ»
не имеет ничего общего с позднейшим протестантским пониманием
Евхаристии). Согласно реально-символическому пониманию тождество
рожденного от Девы Марии Тела Христова и освященных евхаристических
Даров не предполагает их физической идентичности, но подразумевает
сакраментальное присутствие в Евхаристии всецелого искупительного деяния
Иисуса Христа, реальное участие в Его смерти и Воскресении. «В
целом же, – пишет Кунлер, – единого богословского ответа на вопрос о
присутствии Христа в евхаристических Дарах свв. Отцы не дали; проблема
осталась невыясненной. Неудивительно поэтому, что на Западе в средние
века возникли споры о природе Евхаристии»[7]. И начиная с IX в. в западном богословии на смену изначальным реально-символическим представлениям приходит «вещественный» реализм, первым выразителем которого стал Пасхазий Радберт, который «проповедовал статическое присутствие, полную идентичность между евхаристическим и историческим Телом Господним»[8].
Реакцией на натуралистический реализм Пасхазия и его последователей
стало отвлеченно-символическое толкование Беренгария Турского, которое
было подвержено осуждению. Позднее, заключает Кунлер, ссылаясь на
другого католического исследователя Мейера, в католической
евхаристологии предпринимались попытки «снять
противоположность между чувственным реализмом и субъективным
символизмом. Тем не менее в учении о пресуществлении осталась установка
на соматическое реальное присутствие. Напротив, было утеряно (и не возобновлено до сих пор) актуально-презентативное измерение Евхаристии, т. е. (делающее реальным присутствие здесь и сейчас) воспоминание об искуплении»[9].
Таким образом, уже и в католическом богословии налицо критическое, в
свете патристики, переосмысление концепции пресуществления. Есть ли у
нас основания придавать ей догматический статус?
В качестве начальной согласительной формулы, на наш взгляд, можно было бы признать следующее рассуждение архиеп. Феофана (Быстрова) (несмотря на отдельные неточности в деталях). «Мне
думается, что можно быть вполне православным и не употреблять выражения
“пресуществление“, которое не встречается ни в нашей литургии, ни в
нашем чине присоединения протестантов (чем,
очевидно, доказывается его необязательность). За термином этим, как и
за всем учением о транссубстанции, нет ни одного из условий, могущих
сообщить ему характер догматичности, а стало быть и обязательности. Его
нет ни в слове Божием, нет в непогрешимых постановлениях Вселенских
Соборов,
за него, наконец, нет и мнения Отцов Церкви. Что же это за догмат?
Притом, согласие Отцов Церкви (consensus
patrum), взятое отдельно само по себе, не может служить основанием для
установления догмата, а служит лишь дополнительным доказательством
истинности того или другого учения. Впрочем, в данном случае, никакого
согласия Отцов Церкви в транссубстанции не могло и быть, так как
последний Отец и учитель Церкви Иоанн Дамаскин умер в половине VIII
столетия, а изобретатель субстанции – монах Пасхазий Радберт
философствовал и старался объяснить необъяснимое в половине IX столетия.
Полное свое развитие (внесшее материализацию в понятие таинства евхаристии) учение о транссубстанции получило в XVI веке. Узаконено оно (для католиков) Тридентским собором (1545-1563). У нас, на Востоке, оно введено сто лет спустя (1641)
на поместном Константинопольском соборе, созванном в противодействие
“Кальвинской ереси», отвергавшей как известно преложение. Более полуторы
тысячи лет Церковь наша благополучно жила без всякой транссубстанции;
впоследствии, когда ей нужно было отклонить от себя обвинение в
солидарности с Кириллом Лукарисом (и
вообще в некоторой склонности к кальвинизму), она приняла латинское
учение о пресуществлении, как подходящее полемическое оружие».
Таким образом, концепция пресуществления – это только одна из страниц в
истории православного богословия Нового времени, и именно в таких рамках
она достойна нашего внимания и изучения. Возводить же ее в ранг
церковной истины достаточных оснований, как нам представляется, нет.
[6] Подробнее см.: Лурье В. М. Рецензия на книгу Podskalsky G. Grechiche Theologie in der Zeit der Turkenherrshaft (1453-1821). Die Ortodoxie im Spannungsfeld der nacherformatorischen Konfessionen des Westers. Munchen, 1988.
[9] Там же. С. 16.
Комментариев нет:
Отправить комментарий